АДАМ ГЛОБУС
САШ
Слова про товарища моего,
школьного учителя биологии —
Александра Карпейчика
ИЗВЕСТИЕ
Умер мой товарищ — Карпейчик. Грустную новость сообщил по телефону художник Гришкевич, сославшись на учительницу, которая работала в школе вместе с
Карпейчиком.
ВРЕМЯ
Саш! Так я к нему обращался. Кто-то называл его Александром Казимировичем Карпейчиком. Кто-то — Карпейчиком,
Казимировичем, Ботаником, Биологом, Географом, Саней… Ученики в школе
напридумывали ему кличек: Фантомас, Череп, Пятка … Для меня он — Саш.
Вдруг он остановился, застыл, замер в великом времени, про которое
Магомет сказал: «Время стоит, вы двигаетесь!» Тромб. Инсульт. Саша
остановился, а мы — живые — плывем дальше. Завтра пойду на похороны
Саши, поеду в Чижовку, на улицу Краснослободскую, в дом девять, в корпус
один, в квартиру сто восемьдесят семь. Прощание состоится в час дня.
Попрощаюсь. Я только услышал, что мой товарищ Саш остановился. Завтра…
Саш! Завтра…
РЕШЕНИЕ
Мы — я и Саш — курим на площади Победы.
Мы всегда выкуривали по сигарете перед прощанием. Мы закуривали, чтобы постоять и сказать друг другу самое главное. «Мне тяжело принимать
решения…» — начинает он. — «Ты быстро принимаешь решения, быстро
начинаешь действовать. Когда ты видишь свою ошибку, ты исправляешь ее и
действуешь дальше. А я долго раздумываю, долго взвешиваю разные «за» и
«против». Решение откладывается и не принимается вовремя. Я страдаю
из-за своей постоянной нерешительности…» — «Ты, Саш, осторожный и
уравновешенный человек, а я импульсивный, неосмотрительный… И
неизвестно, кому из нас лучше, кому хуже». Мы выбрасываем в мусорку
окурки и расходимся.
ДРУЖБА
«Не умею дружить. Не понимаю дружбы. От слова «друг» пахнет чем-то искусственным…» — говорит Саш. А я
вспоминаю другой наш разговор, когда Степан не подал мне руки. Не подал
и не подал, мне столько разных людей не подавали руки, а потом
извинялись и снова подавали, что я перестал переживать из-за
несостоявшегося рукопожатия. Саш запереживал вместо меня и за меня: «Это
же серьезное оскорбление. Ты ему протянул руку, а он свою спрятал в
карман. Он тебя оскорбил!» — «Не загоняйся, Саш! Сегодня у Степана
плохое настроение, завтра настроение изменится, и он первый подаст мне
руку». — «Ты не должен больше с ним здороваться. Ты не можешь ему
прощать такое оскорбление. Он же тебе обязан всем, что у него есть. Ты
его устроил на должность. Ты давал ему заработать. Ты помог ему купить
квартиру. Ты ему помогал?» — «Помогал». — «А он спрятал руку в карман…» —
«Саш, забудь про дурное…» — «Не могу, не понимаю… Ты можешь объяснить,
почему он не подал тебе руки?» — «Могу, но ты все равно скажешь, что
нас не понимаешь». — «Объясни так, чтобы я понял!» — «Степан попробовал
разрушить иерархию, которая сложилась в книгоиздательских и
книготорговых структурах. Он попробовал, но у него ничего не получилось.
Он разозлился на меня и на себя. Через какое-то время он увидит свои
ошибки и наши отношения восстановятся…» Отношения наши действительно
восстановились, но Саш так и не понял нас. Я с Сашей на самом деле, если
быть точным в словах, не дружил, мы были товарищами.
ДИСЦИПЛИНА
«Саш, скажи, как учитель учителю, про дисциплину в классе. Разное же случается. Как ты успокаиваешь учеников?» — «У меня в кабинете биологии
есть аквариум. Когда становится шумно, я подхожу к аквариуму.
Поворачиваюсь к классу спиной. Насыпаю рыбам корм. Стою. Долго стою.
Стою так, пока класс не затихнет. Класс замирает. Кажется, что слышно,
как аквариумные рыбки едят корм…» — «Жесткий прием». — «Ты понимаешь,
что прием жесткий. Они же не догадываются, насколько это жесткий прием.
Ты спросил, я ответил».
ГОРОД
Саш любил Минск. Я не знал человека, который любил бы Минск больше его. Он любовался Минском, знал,
какой порой и куда нужно пойти, чтобы налюбоваться своим городом
сполна. Он знал, когда в Минске за-цветет первая белая сирень. Знал, с
какой точки нужно посмотреть на Дом офицеров, чтобы раскрылось все
монументальное величие этого, довольно мрачного на мой взгляд, строения.
Знал, в какой летний вечер лучше полюбоваться островом посреди
Свислочи. Он показывал мне свой Минск и предлагал: нарисуй такой пейзаж
или напиши рассказ про такое место. Что-то, предложенное Сашей, я
рисовал и описывал. Его подсказки всегда были (я все никак не могу
привыкнуть к этому «были»…) и интересными, и неожиданными. Как же я мог
раньше не замечать светоносности нашего Оперного театра? Как мог не
поинтересоваться языческими камнями? Свои удивления пробовал написать и
нарисовать. Саша негодовал: «Ты все испортил! Взял и испортил!» Я
защищался: «Сам пиши и сам рисуй!» — «Я учитель, а не литератор…» Наши
споры иногда были жесткими, мы ругали друг друга матом. Нас никто не
слышал! Наши настоящие отношения были тайными и таинственными. В больших
компаниях мы не затрагивали важных тем. В компаниях мы с ним говорили
про наших людей, про наш город, про наш Минск спокойно.
ОТСУТСТВИЕ ПЕРЕДНЕГО ЗУБА
Типичное обобщает людей, а характерное их обособляет и выделяет. Мне интересны характеры, потому что они удивляют, они выделяются, они запоминаются.
Благодаря характерам происходят движение, перемены, преображения.
Характеры не нужны обществу. Общество удовлетворяется типичным,
стабильным, обобщенным. Обществу нужен железный поток типичного, а не
яркий огонь сильной личности. Обществу нужны должности, назначения,
общие оценки. Исключительность яркого характера осуждается обществом.
Чтобы затушевать характер, общество идет на подделку, подменяет характер
артистично сделанной куклой. Используя кино и телевидение, общество
создает тип, именно тип, а не образ. Пример: оно финансирует кино про
учителя, где вместо настоящего учителя с характерной и запоминающейся
внешностью на миллионах экранов появляется слащавое личико актера,
который делает вид, что он добрый, разумный и востребованный учитель.
Малодушные сотрудники учебных заведений начинают перенимать манеры
актера. Настоящему учителю очень тяжело работать в условиях такого
большого обмана. Но у настоящего учителя есть характер. Я хорошо знал
учителя Александра Казимировича Карпейчика, у которого выпал передний
зуб и который сознательно использовал эту неприятную на первый взгляд
деталь внешности, чтобы подчеркнуть свою индивидуальность. Я считал, что
отсутствие переднего зуба у школьного учителя слишком выразительная
деталь, что это — гротескный перебор выразительности. Потому в моем
бумажнике лежала визитка стоматологической поликлиники, которую я
собирался отдать Карпейчику с обещанием оплатить услуги дантиста. Принял
бы он такой подарок? После ухода Карпейчика вопрос остается без ответа.
Я собирался настаивать на подарке, как он настаивал на том, чтобы я
принял книги лирики из его библиотеки. Я подарок принял, больше того, я
по его просьбе сделал список книг, которых у меня не хватает в
подаренной серии. Тот список я положил в бумажник рядом с визиткой
дантиста, потому что Саша Карпейчик обещал достать книги по этому
списку. Список короткий: Луис де Камоэнс, Федор Тютчев, Витезслав
Незвал, Шандор Петефи, Леся Украинка. Сегодня я достал из бумажника
визитку, потому что Саша отделился от меня навсегда, оставив только
воспоминания про свой выдающийся характер.
МРАЧНОСТЬ
Последние месяцы, даже годы, у Саши было мрачное настроение. Потому меня не удивил пересказ Олегом его последнего разговора с Сашей… «Съездил на
кладбище к родителям. Постоял над могилами папы и мамы. Там так тихо и
хорошо, что мне даже захотелось лечь на землю…» — это последнее, что
Олег услышал в кафе «Аквариум» от Саши за несколько дней до его смерти.
ЧТЕНИЕ
Он был читателем. Внимательным, памятливым, находчивым читателем. Я не встречал человека, который бы прочитал больше Саши. От меня он все время
чего-то требовал как читатель. «Напиши про минские улицы!» — «Я не
люблю названия минских улиц. Собственно улицу может и люблю, а название у
нее, на мой вкус, непоэтичное… Как про нее написать?» — «Напиши книгу
минских рассказов! Напиши про наш город». Он прочитывает несколько
журнальных публикаций и говорит: «Скверно! Вот у Бабеля «Одесские
рассказы» получились, а у тебя про Минск не получается…» Мы ругаемся,
потом миримся. Точнее говоря: мы делаем вид, что ругаемся, и делаем вид,
что миримся. У нас нормальные отношения читателя и литератора. Он
говорит, что я не Дёблин, а я и сам знаю, что я не Дёблин и роман
«Александр-плац» писать не собираюсь. Раньше он читал книги, последнее
время читал газеты и журналы. А в одну из последних наших встреч он
вдруг помрачнел и сказал: «Я всю жизнь читал. Я прочитал бездну всякого
разного, а теперь стою и думаю, что я зря это делал, я зря потратил уйму
времени на чтение!» Я не поверил, что Саша Карпейчик сможет отказаться
от своего излюбленного занятия — чтения. Он отказался. Я потерял одного
из лучших своих читателей. Удивительно, что он успел мне при жизни об
этом сказать. Мы стояли на берегу Свислочи, и он сказал, что больше не
будет читать.
ТАНЦЫ
За рюмкой коньяка в кафе «Аквариум» математик Петряев рассказал мне про то, что в детстве Саша Карпейчик
занимался бальными танцами во Дворце пионеров и школьников. Он занимался
танцами как раз в то время, когда я в том же дворце учился рисовать и
прыгать на батуте. Меня этот факт биографии Карпейчика заинтересовал,
потому что слабо верилось в то, что такой человек как Саш мог танцевать в
белой майке и коротких трусах. Я хорошо помнил тех танцоров, своих
ровесников. Они все были по девичьи изящны. Выглядели они легковесными и
легкомысленными в своих мякеньких чешках на подошве из лосиной кожи.
Саш, которого знал я, всегда выглядел подчеркнуто мужественно. Я
попросил Сашу объяснить эту метаморфозу. Как парень с заводской окраины,
пацан из пролетарской семьи мог попасть в розовостенный зал для бальных
танцев? «Мама очень хотела, чтобы я ходил во дворец и танцевал. Она
привезла меня в центр, завела во дворец и записала на бальные танцы.
Купила чешки, майку и черные трусы. Маму не хотелось разочаровывать. Я
сходил пару раз на занятия, чтобы убедиться, что все это мне ужасно не
нравится. Мне там было противно. Я начал врать — говорил маме, что хожу
во дворец, а сам гулял в городе. Может, тогда я и полюбил Минск, его
улицы, его дождь, речку Свислочь под дождем, темноватые книжные
магазины…» Это я понял, потому что сам с детства прогуливал занятия в
школе и шлялся по Минску. А вот то, что Саш ни разу в жизни не взял в
поликлинике бюллетень, и за двадцать два года работы школьным учителем
не пропустил ни одного урока, я понять не смог.
ПОГРЕБЕНИЕ
Если бы не Юра Хацкевич, я бы не попрощался с Сашей. Юра сказал, что нужно ехать пораньше, не в час, когда придут все, а заранее, чтобы без суеты
сказать Саше последние слова. Машина была Хацкевича, потому спорить не
приходилось. В Чижовке мы заплутали. Раза три спрашивали дорогу.
Наконец, заехали во двор, полный школьников с цветами. Людей было много.
Знакомый учитель сказал, что гроб вынесут не в час, как планировали, а в
одиннадцать. Было холодно и сумрачно. Стоять под пронзительным ветром
становилось небезопасно. Особенно угнетало, что и дети стоят без шапок.
Из темноты подъезда выплыл православный крест, за ним несли крышку
гроба, обитую темно-вишневой тканью. Не знаю, как кто, а я до
последнего мгновения не верил, что наш Саш умер. Не верил до тех пор,
пока не увидел гроб. Покойник был одет в черный костюм. На шею ему
повязали галстук… Саш так не любил галстуки! Он их принципиально не
покупал и не носил. А тут синий галстук! Глупость! Я смотрел на галстук,
чтобы не видеть бескровного лица. Доктора делали вскрытие черепа, на
голове покойника остался большой неаккуратный шрам. Потому и лицо
сильно изменилось, но это все еще был Саша Карпейчик. Гроб поставили на
табуретки, чтобы мы смогли проститься. Я подошел, наклонился, и сказал:
«Бывай. Бывай, Саш…» Класть цветы в гроб не стал: людей было так много, и
цветов столько, что класть их в гроб было неудобно. Директор школы
спросил, поеду ли я на кладбище и скажу ли там слово. Я признался, что
сил ехать у меня нет, а слова я напишу. Учительница Люда попросила меня
написать про товарища хорошо. Я отдал ей цветы, чтобы она положила их
под крест.
ЧИСТОЕ БЕЛЬЕ
Случалось, что я не виделся с Сашей по нескольку недель. Или я куда-то уезжал, или в школе начинались
каникулы, и тогда учитель Саш отправлялся в путешествие. Однажды он
объяснил свое недельное отсутствие в центре города тем, что похоронил
отца. Я высказал соболезнования. Саша заказал водки, выпил и спросил:
«Он будет ко мне приходить?» — «Наверное». — «И как мне с ним себя
вести? Можешь не отвечать, но я спрошу. Как ты себя ведешь, когда видишь
покойника отца?» — «Веду себя так, словно он живой. Когда он ведет
себя, как живой, тогда и я делаю соответственный шаг». — «Мне страшно! А
тебе? Разве тебе не страшно?» — «Хуже, когда появляется чужой покойник.
Папа — свой». Этот давний разговор всплыл в памяти, когда мне сказали,
что Саш, перестилая свою постель, застилал чистым бельем и кровати
умерших родителей.
ПРИСУТСТВИЕ С ОТСУТСТВИЕМ
Он умер, и его стало много для меня. Казалось бы… Кажется, что он стоит на крыльце гастронома и курит крепкую сигарету. Отворачиваюсь и вижу, как он в
своем плащике спускается в переход. Я встречаю его у букинистов, в кафе,
в театральном фойе, в музейных коридорах… Самое тяжелое: видеть его у
себя дома, он стоит возле книжного шкафа и говорит: «Тут нету случайных
книг». — «Можешь взять себе любую книгу. Можешь выбрать и взять. Саш,
возьми книгу. Любую…» Он не отвечает. Когда Саш последний раз заходил ко
мне в гости, он так и стоял возле книжного шкафа, так и отказывался от
книги. Тогда он отказался и от ужина. Я ел, а он сидел за столом и
молчал. Даже от водки он отказался. Согласился выпить чашку чая. Отпил
один глоток, для приличия. Я пригласил Сашу в гости, потому что Олег
сказал, что с ним творится что-то скверное, он не хочет идти домой, не
хочет есть, не хочет пить. Раньше мы пили, мы приходили ко мне и пили
абсент. Сознание менялось, лампочки превращались в бенгальские огни. Мы
веселились, находили девушек и веселились до самого утра. Мы
отвеселились? Мне хотелось спросить у Саши. Не спросил, потому что знал
его ответ. Последние месяцы в моей реальности было совсем мало Саши.
Смерть изменяет все, любил говорить Саш. Она изменила… Теперь его много.
И это, конечно, тоже изменится. Но сейчас его много, все еще много. Мне
нужно сходить в церковь. Есть моменты, когда даже такому анархисту, как
я, нужно постоять в церкви одну минуту.
РОМАНТИКА
В нем проявлялся романтичный ужас жизни. Он был пленен лирикой одержимых и проклятых поэтов. В простейших вещах он часто находил мистику — связи
всего со всем. Однажды, увидев меня с женщиной, через день начал
наговаривать на нее: «Ведьма! Говорю тебе: она — вульгарная ведьма!
Прилепится к тебе и будет высасывать по капельке твой талант. Будет
лгать, будет ласкаться и врать, будет мешать тебе серьезно работать!
Увидишь, она будет вредить. Начнет лезть в твою литературу. Что ты с ней
тогда сделаешь?» — «Заступлю за черту! Начерчу на песке линию и
переступлю через нее. Сделаю один шаг, повернусь и вытру черту. Она не
будет знать про это. Не догадается, где и когда я отделился от нее. И
место то никогда не найдет, чтобы перескочить черту и снова оказаться
рядом со мной!» — «Ты не боишься заниматься такими вещами?» — «А ты?» —
«Боюсь!» — «А я не боюсь!» — «Шутишь?» Тогда было проще, тогда я
выпивал. Можно было вместо ответа наполнить рюмки и выпить водки.
Алкоголь дает право не отвечать на тяжелые романтические ужасные
вопросы.
УКСУС
Есть любители считать калории в еде. Поэтому на полках книжных магазинов выстроились томики с названием «Счетчик
калорий». Можешь приобрести бумажный «счетчик» и узнать про количество
калорий в твоей еде. Забава как забава, игра как игра, только до того
момента, пока не превращается в абсурд. Когда ученые попробовали
высчитать один-единственный продукт питания, калорийность которого
позволила бы прожить человеку целый год, у них получилось примерно
семьдесят литров уксуса. После такого научного открытия можно с легким
сердцем закрыть тему калорийности. Я так и сделал, посмеявшись, потому
что свести свой рацион к одному уксусу не захотел, понятно. Но тема
уксуса выплыла снова, когда я увидел, как Саш принюхивается к книге в
букинистическом магазине. «Не пахнет!» — сказал он и вернул книгу на
полку. «Чем она должна была пахнуть?» — «Уксусом!» — «Почему?» — «В
Минске есть коллекционер, который собирает книги про дьявола. Экземпляры
из его библиотеки пахнут уксусом…». Такая деталь меня заинтересовала, я
спросил у Саши имя коллекционера, но он не захотел раскрывать тайну.
Коллекционеры — люди скрытные. Настаивать не имело смысла. Захочет
сказать — скажет, не захочет — останется с тайной один на один. Понятно,
что собиратели книжек стараются сделать свою коллекцию неповторимой и
особенной. Раньше или позже они приходят к выводу, что самые редкие, а
потому и самые дорогие издания связаны с дьяволом, потому что книжки про
него уничтожались во все времена, во всех государствах и при всех
властях. Хвалиться библиотекой про дьявола умный человек не станет, а
случайно проговорившись про свое увлечение, постарается отречься от
собственных слов. Потому и Саш через несколько месяцев спокойно сказал
мне, что про книги с запахом уксуса он мне ничего не говорил. Дескать, я
выдумываю абы что, начитавшись Пшибышевского. Действительно, я читал
«Синагогу Сатаны» Станислава Пшибышевского, переведенную с немецкого на
русский Кайранским. Читал, потому что именно ее и обнюхивал Саш перед
тем, как посоветовать мне купить и прочитать книгу. Читая Пшибышевского,
я подумал, что книги про дьявола и должны пахнуть уксусом, потому что
книги про Христа должны пахнуть вином.
ОТНОШЕНИЯ
«Смерть изменяет все!» — любил повторять Саш. Его смерть изменила отношение к его личности. Одни отнеслись к ней, как к большой потере, другие не
стали переживать. Казалось бы, знакомые, с которыми Саш сидел за одним
столом, с кем он разговаривал про вкус свежих шоколадных конфет и кому
сетовал на запах бренди, бутилированного в Бобруйске, с кем говорил на
сложные темы современной политики, должны были опечалиться. Должны были,
но я услышал другое…
Культуролог Х-р, разглядывая алмазный блеск водки в стограммовой рюмке, сказал так: «Я хотел, чтобы он сдох!
Он сдох! Образовалась пустота. Думалось, когда он сдохнет, мне станет
легче, а легче не стало!»
Антиквар Я-н, глотнув кофе со сливками,
проговорил:: «Он умер от невостребованности. Он страдал от своего ума. В обществе он занимал не свое место. С его интеллектом он должен был
занимать большую должность, а он каждое утро вставал и ехал в
обыкновенную школу. Помнишь наш последний разговор с ним? Он тогда
спросил про востребованность. И только ты один сказал, что целиком
востребован, все остальные были недовольны своим местом в жизни.
Невостребованность — причина его смерти!»
Строитель Ю-а, надкусив пирожное «Ласунак», попробовал меня утешить: «Не переживай. Он относился к тебе не так хорошо, как ты думаешь. За последний месяц он
всем, кого видел, сказал, что ты пишешь дрянь. Не принимай его смерть
близко к сердцу. Конечно, его смерть в какой-то мере — неожиданность,
потому что он знал себя до молекул и должен был жить очень долго. Он
высчитывал, что и когда нужно есть, как и сколько нужно пить. Сегодня он
мог позволить себе только сто грамм вермута, потому что Сириус занял
какое-то там место, а завтра мог и коньяку попить. Такое знание самого
себя, наверное, вредно. Потому что оно перешло в разочарование собой и
безразличие к жизни. Тоска охватила Карпейчика после смерти его
товарища Кости Кононовича. Сашка стал трусливым, мнительным, заговорил
про Кали-югу, про упадок нравственности, про эпоху тьмы, про то, что
Кононовича убрали… Бред! А ты не переживай…»
Полиграфист А-г, глядя на бесконечное течение прохожих на проспекте, сказал: «Я глазами ищу в
толпе его кепку. Все еще ищу на улице его кепку. Захожу в кафе и ищу
глазами его лысину. Я никогда не задумывался, кто он для меня. Мы были
друзьями, наверное, мы были друзьями… Все! Нужно начинать его забывать.
Его тут больше не будет, никогда. Нужно забыть».
Лодочник К-р, заглянув мне в глаза, проговорил: «Новостью про смерть Карпейчика ты
испортил мне утро. Нет! Ты испортил мне понедельник! Нет! Ты испортил
мне всю неделю!»
Банкир В-я был неожиданно многословным: «Жизнь — дрянь! Что такое сорок девять лет для человека? Мгновение. Сашка прожил
одно мгновение. Нам дано одно мгновение. Мы только успеваем попробовать
эту жизнь. Попробовал? И давай, и иди в землю! Дрянь — наша жизнь. А
если она — дрянь, так какого черта я буду за него переживать? Зачем
переживать, когда завтра все равно в землю? Даже, если нам с тобою дадут
не сорок девять, как Карпейчику, а двести лет? Что изменится? Ничего!
Попробовал сладкого, ням-ням-ням — и нет тебя. Поэтому я сейчас куплю
цветов, встречусь с женщиной, схожу с ней в ресторанчик. Если все
сложится хорошо, я с ней проснусь в своей постели».
Дальнобойщик
В-ра вытер слезу, что выкатилась из покрасневшего глаза, и спросил у меня: «Деньги на похороны собирали?» — «Не знаю». — «Кто Сашку хоронит?»
— «Может, школа. А может, брат. Наверное, брат».
САШ И КРИМИНАЛЬНЫЙ РАССКАЗ
Давно собирался написать несколько детективных новелл про Беларусь. В нашей
литературе не хватало частного детектива, который бы жил в Минске на
площади Победы, который бы имел кабинет в башне над хлебным магазином
«Каравай», который бы находил и наказывал преступников не потому, что
ему за это платят деньги, а из-за своего природного предназначения
бороться со злом. Много раз я обсуждал эту идею с друзьями, в том числе
говорил про нее с Сашей. На уровне идеи ему понравился такой проект. Мы
со Степаном начали работу. Мы написали шесть новелл, придумали себе
новый псевдоним и разнесли произведения по редакциям. Первая ссора с
Сашей случилась из-за псевдонима. Ему не понравился наш «Роман Бортник».
«Под таким псевдонимом можно печатать еврейские анекдоты, а не рассказы
про Минск! — ехидно бросил Саш. — Если бы вы читали работы о
происхождении еврейских фамилий на Беларуси, вы бы никогда не поставили
под своими рассказами фамилию Бортник!». Мы только посмеивались над его
злостью и агрессивностью. «Я на вас надеюсь, а вы творите абы что!»
Высказывания в наш адрес становились все более жесткими и обидными. Мы
решили ответить Александру Казимировичу Карпейчику. Мы взяли случай, про
который рассказал нам в кафе «Аквариум» Олег, и написали криминальный
рассказ, где жертвой был учитель биологии Казимир. Учителя убили два
жлоба из микрорайона. Они не просто убили Казимира. Они на Кальварийском
кладбище разрубили топором его грудную клетку и вынули сердце. Жлобы
положили сердце в банку, надеясь продать орган и заработать. Такой
ужасный случай действительно имел место в Беларуси.
Рассказ «Сатана на Кальварийском кладбище» напечатали в ежедневной газете «СБ.
Беларусь сегодня». Саш обиделся. Он прилюдно спрашивал меня: «У тебя
деньги кончились? Нет? Так какого черта ты пишешь дрянь? И почему
государственная газета такую мерзость публикует? Мы в школе создали
музей. Приди к нам в школу и напиши про наш музей. Напиши про светлое и
чистое, напиши про доброе…» Саш начинал ссору, а я отвечал. Наша ссора
неожиданно приобрела размах: в редакцию и в разные другие инстанции
посыпались письма оскорбленных читателей и читательниц. «Ну что,
прикрыли ваш криминальный проект?» — с сарказмом спрашивал Саш.
«Приостановили. Временно. Волна неадеквата спадет, и мы его возобновим…»
Мои надежды на скорое примирение с Сашей не оправдались. За двадцать
лет взаимоотношений мы столько спорили, ссорились и мирились, что я и
думать не думал, что нам выпадет судьба — расстаться в ссоре. Вернуться в
прошлое и что-то там изменить невозможно, но от псевдонима, который так
раздражал Казимировича, мы со Степаном решили отказаться. Рассказы про
частного детектива Глеба Стрельцова мы теперь будем подписывать «Адам
Глобус и Владимир Степан», а всю книгу криминальных рассказов посвятим
Александру Карпейчику.
«Надежно и долго стоит только то, под что кровь потекла!» — любил повторять Саш. И я про это помню всегда.
САШ И ИСТОРИЯ
Историю нужно рассказывать от начала до конца, иначе рассказ не имеет смысла.
Если тебе покажется, что ты выговорился и слов больше нет, нужно
посмотреть на своего героя снова, чтобы утвердиться в завершенности
рассказанного. Так я и сделал со словами про школьного учителя
Александра Казимировича Карпейчика, которого называю Саш. И увидел я
утро… Сначала был вечер со звоном бокалов, с эротическими шутками и с
кольцами табачного дыма в весеннем воздухе. Была ночь с неожиданным
путешествием на край города, ночь с бутылкой коньяка, ночь с обнаженными
спинами веселых женщин. И было утро. Был конец июня. Плыл легкий туман.
Город еще не проснулся. Солнце еще не взошло. Мы — я и Саш — шли в
незастегнутых пиджаках по пустому проспекту Пушкина. «Хорошо!» — сказал
тогда Саш. Через два шага взошло солнце, и город проснулся.
Перевод с белорусского Алексея Андреева
http://adam-hlobus.livejournal.com/799831.html
P.S.
Жил-был школьный учитель биологии и географии...
Я его чуть не придушил однажды, мутным он мне показался...
Известный литератор написал
детектив, что учителю вырвали сердце на Кальварийском кладбище
А он взял, через два месяца (8 ноября 2009) после опубликования и умер
От инсульта...
Жалко его...
Чудаковатый такой был...
Ходил в несчастном коричневом костюме и плащике, худющий такой, замученный
Всё с вопросами лез
Я его и запомнил по этому чудаковатому коричневому костюму...
